Perpetuummobile Эшера

В отличие от всех других художников Эшер никогда не пытался выразить свое понимание профессии в трехмерном зоопарке традиционного. Ему будто бы претила сама возможность писать нечто очевидное. Собственная биография началась для него ровно с того момента, когда он осознал, может быть несколько шизофренически, банальность трехмерного мира и чудовищную силу инстинкта, толкающего его к созданию двухмерного или четырехмерного монстра, который был бы такой же реальностью, как наш мир.

У него было небольшое психическое отклонение — он испытывал болезненное влечение к падению. При взгляде вверх, на башню, гору или бесконечную вертикаль Эшер впадал в экстатическое оцепенение. Об этом вспоминают многие его биографы и друзья. Патологическая любовь к высоте породила его неповторимую манеру письма — что бы ни изображал Эшер, это было нарушение очевидного, падение вниз, выворачивание наизнанку, насмешка над силами тяжести и искривление позвоночного пространства.

Черт его знает, может, его преследовал некий инстинкт, призванный природой не уберечь, а уничтожить трехмерное пространство. Да, он определенно был разрушителем евклидовой геометрии.
В его рождении в крошечном голландском городке Леевардене в конце позапрошлого века с самого начала было мало смысла. Он родился бесцветным. Все другие соседские мальчишки были огненно-рыжие либо черные, как смола, а он был бесцветный. Случалось, родная мать не замечала его среди других детей. Но его это как будто мало смущало. В школе он учился из рук вон плохо и всегда находил сотни мелких поводов отсутствовать на уроках. Единственное, что он умел — прятаться. В этом ему не было равных. Бывало, учитель его обыщется, а он, как ни в чем не бывало, вдруг скажет своим тихим голоском: «Я здесь» — и сразу все его заметят сидящим на своем обычном месте, грызущим ногти. Ну и доставалось ему от мальчишек, которые его ненавидели!

Первый раз, когда он что-то нарисовал на листке, тетя Гретхен, или как там ее звали, вздрогнула, она была набожным человеком, и перекрестилась. Тогда к листку подошел отец, посмотрел и тоже ничего не сказал. А мы скажем. Молчать не будем! Тем более что другие, более словоохотливые биографы уже давно проболтались. Ван Гардем (Голландия, 1979 год, экстракт биографии Эшера) пишет, что в детстве Мауриц нарисовал квадратный круг и его папаша инженер — инженер, у которого нос был красным с синими прожилками, почувствовал гордость за генетический код, переданный сыну.
В апреле 1922 года Эшер с друзьями… сколько их было? Биограф пишет, что в пути они хулиганили, один раз ввязались в драку и победили, значит, не меньше трех, покидают Голландию и отправляются на родину «Микель и Анджело», в страну голого Давида. По примеру, а может быть неосознанно, по роковому стечению обстоятельств, Эшер, как и его кумир Питер Брейгель, отправляется путешествовать по Италии, чтобы понять секреты мастеров, забыть их и найти свой путь.
Поразительно, сколь похож его творческий путь на путь Брейгеля! Как будто речь идет об одном и том же человеке или о реинкарнации духа одного в тело другого.

Одни и те же темы! Те же самые находки и ошибки.
Свою гравюру «Вавилонская башня» Эшер пишет примерно в том же возрасте, что и Брейгель. Обоих в равной степени привлекла открывшаяся бездна, если плевать с верхушки архитектурного чудовища. Какое упоительное головокружение! Лучше, чем от джанка. Падение вниз! Путь, пройденный Люцифером. Есть от чего стать заикой.
Кстати, кажется, до восемнадцати лет художник заикался. Но Вавилонская башня была гораздо позже. Значит, не то, не тот рецепт исцеления.

Продолжим дальше.
Италия и Колизей, горные тропы и скалы, с которых открывается упоительный вид на макушки заурядных граждан. Мелочь, не привлекающая внимания. С такой высоты человек мельче макового зерна. Теперь понятно, почему Бог терпит беззакония. Он их просто не видит. Дым фимиама застилает ему глаза.
Оба художника обольщены человеческой мощью, оба верят, что миф о Вавилонской башне живуч и является не столько мифом, сколько проклятием, повторяющимся из века в век. Разве взрыв 11 сентября двух вавилонских башен в Нью-Йорке не есть тому подтверждение? То же вавилонское скопление разноплеменных народов, ставших жертвой гнева Господня. И та же тщеславная уверенность перед гибелью, что им ничего не грозит. Неприкасаемые!
Наивные поиски того времени — это поиски границы, за которой плоскость обретает авторитет пространства. В точности так же, лет за четыреста до Эшера, Брейгель интересуется алхимической ретортой, в которой небесный ангел превращается в падшего.

С настойчивостью маньяка Мауриц рисует птиц и рыб — две темы, зато как безупречно!
В его бесконечном путешествии по Италии уже давно уместно поставить точку. Мауриц ее ставит. На бесконечной прямой вожделения. Эта точка — Джетта Уиммикер, какое странное имя, — дочь полуфабриканта, гибрид непорочного зачатия и рояля. Бедная пианистка наподобие Кэт из «Семнадцати мгновений весны». Девушка красивая и наивная во всех отношениях.
Она искала романтика, а встретила ученого сухаря. Слава богу, что противоположности притягиваются. Она играла фуги Баха, он ее рисовал. Когда был сделан последний штрих, на поверхность листа из белоснежных глубин всплыли бесконечные вариации мужских и женских профилей. Ее отец, обладавший чувством юмора как у висельника, заметил, что у Эшера неплохо получаются чертежи складских помещений.
Слава богу, что у парня хватило сил не обидеться.

Когда они прощались, Эшер признался, что любит Джетту. Помолвка состоялась в декабре 1923 года. 12 июня 1924 года — свадьба. В конце июля родился первенец — Джордж. На крестинах присутствовал сам дуче — Бенито Муссолини. А я все интересовался, почему Эшера не убили нацисты?
В тот же год Джетта заметила внешнее сходство Эшера и Питера Брейгеля. В самом деле сходство, вплоть до овала лица, потрясающее. Если, конечно, портреты Брейгеля, которые мы знаем, являются портретами Брейгеля.
Начиная с этого момента Мауриц объявляет крестовый поход против трехмерной плоскости. Отныне он рисует оптические кошмары.
По логике двухмерного пространства, «верх» и «низ» всегда должны быть на разных уровнях. Эшер помещает их на одном. Но соединяет их наклонной линией. Вы можете себе это представить? А нарисовать? Он делает и то и другое. Безумец! Он прет против Ньютона. Опровергает последнего гения классицизма в том, что мир линеен и прям, как вязальная спица. Делает его конечным и замкнутым, как заворот кишок, от которого, кстати, умирает его отец, инженер Эшер, в… в… какой же это был год? 1936-й.

Невозможный мир. «И пусть пространство Лобачевского летит с знамен ночного Невского…» Это Велимир Хлебников. Если бы последний знал первого, какая бы хорошая пьянка у них получилась. Жаль, ни тот, ни другой толком не умели пить.
Тем не менее Мауриц создает свой невозможный мир. Мир, в котором любая трехмерность объявлена инакомыслием и подвергнута остракизму.

Однажды утром бездыханного Эшера нашли в мусорном ящике. Дворник, обнаруживший находку, вызвал полицию. Выяснилось, что это не труп, а выпавший из окна художник. Возвращенный домой, лежа в постели с чашкой кофе, Эшер нарисовал вывернутое наизнанку пространство. В этом мире можно было увидеть переднюю и заднюю стороны куба одновременно, что невозможно в обычном мире. Увидев этот рисунок, жена стала оплакивать свою судьбу: ее муж был гением, а с гениями жить невозможно.

Изображения больного пространства принесли Эшеру признание.
Сам Мауриц толком не отдавал себе отчета, откуда оно пришло. Его картины стали неплохо продаваться. Он завел роскошный дом в Швейцарии. На-учился без головокружения смотреть с обрыва вниз.
Об Уильяме Оккаме и ленте Мебиуса Мауриц впервые прочитал в возрасте двенадцати лет. Теперь он вспомнил прочитанное.
Мир, в котором невозможно увидеть обратную сторону предметов, сколько их ни переворачивай, заинтриговал его. Что, если туда попасть? Практическая выгода была очевидна. Можно нарисовать такую пропасть, упав в которую, невозможно достичь дна.

Представляете! Можно изобрести ширму для переодевания женщин, за которую нельзя заглянуть. Зато можно любоваться их силуэтами. О-го-го! Это посильней курицы, несущей золотые яйца.
Начало войны застало Эшера в Антверпене. Он не уехал из страны. Зачем? Ведь на крестинах его сына Джорджа присутствовал дуче, и художник Шикльгрубер знал фамилию художника Эшера. Он словно дождался падения Вавилонской башни, которую предсказал на своих же собственных гравюрах.
Я разве не сказал?

Он всю жизнь рисовал только гравюры.
Видимо, человек очень любил доски. До самой гробовой доски. Обыкновенные доски! Для строительства пола, забора, палисадника. И грушевые деревья.
Не правда ли, странно? Люди специально сажают грушу, чтобы у них выросло дерево, которое даст новые груши, а он поступал наоборот. Срубал груши. Выпиливал из них доски и был по-настоящему счастлив.
То есть, я вам скажу, он вырезал на этих досках забавные рисунки, покрывал доски краской, клал на них чистый листок бумаги — и получал грандиозные оттиски.
Все это называлось загадочным для марсиан словом «гравюра».
Не думаю, чтобы он придумал что-либо стоящее, если бы не любовь к грушам. Когда дерево рубишь, словно палач, а потом распиливаешь его на части… в этом есть нечто особенное. Да если еще за это тобой восхищаются люди, в этом есть нечто особенное вдвойне.

Ба-ба-ба! За этим занятием его и застала война.
Взрывы снарядов, кровь, чудовища, Голландия, Босх, Брейгель, нацисты, сожженные дома, учителя, смиренные иудеи, картины… Но плохо только евреям…
1940 год. Вермахт реквизирует еврейские дома в Брюсселе и Антверпене. Нацисты приходят в дом учителя Эшера и убивают его. После их ухода ученик спешит в дом учителя и собирает разбросанные картины. На одной он видит отпечаток сапога нацистского солдата. Лирика? Убийственная линогравюра. Этот отпечаток Эшер хранит у себя до конца своих дней!
После войны, в 1949 году, Эшера чествуют как победителя в масштабах вселенной. Весь мир заполнен до отказа поздравлениями от пяти президентов и двух королев. Через пять лет одна из королев даже посвятит его в рыцари. В дополнение к выставке он демонстрирует, как сам пишет, свою «задницу»: показывает секреты мастерства и что умеют его скрюченные ревматизмом пальцы. Его объявляют классиком.
А он рисует. Ровно по двум правилам, которые ставят этот мир вверх тормашками.
Первое. В его мире падать можно только вверх! (Падение является бесконечным.)
Правило номер два. Чтобы мир оставался неподвижным, надо все время двигаться.

Однако его самое больше изобретение — это лестница, по которой, поднимаясь вверх, неизбежно оказываешься внизу. Это была вершина его фантазии. Воистину: придумать и умереть!
Он создал эту лестницу для своей красавицы жены, безостановочные упражнения которой на рояле напоминали бесконечные спуски и подъемы по лестнице. Он создал эту лестницу для жены, которая, поднимаясь на чердак повесить белье, неизбежно оказывалась в подвале, где хранились варенье и вино.
Однако такая лестница для одной женщины, точнее для борьбы с женским упрямством, — большая роскошь. Распорядиться лестницей следовало по-другому.

Тогда он спроектировал потрясающий воображение монастырь, в котором крыша представляла собой бесконечную лестничную спираль, сделанную в форме квадрата.
Девизом этого монастыря было изречение Николая из Кузы: «Бог? Ты встретишь его в конце пути». Но конца у этой лестницы не было. Был еще один вариант бесконечности, навевающий безумие перед чудом, которое сотворил человек.
Вверх по лестнице, ведущей вниз!
Не правда ли, какая заманчивая аллегория тщеславия! Самый смиренный всегда оказывается на вершине гордыни.
Через пару лет он модернизировал эту лестницу, сделав ее гладкой, как желоб, и нежной, как кожа возлюбленной. По этому желобу он пустил воду. Вода поднималась вверх до определенной точки и затем падала с большой высоты в бассейн, приводя в движение мельничное колесо, после чего текла вниз. Но почему-то в конце пути (мановением волшебной палочки) оказывалась на вершине башни наперекор земному притяжению. Что за чудеса!
Такая мельница представляла собой вечный двигатель.

Мауриц Эшер изобрел покой. Теперь человеку незачем было заботиться о бензине.
Последний раз он применил изобретенную им одностороннюю плоскость, создав совершенный дом. О-о, без сомнения, это была дань его детству, дом, который он представлял, сидя в квартире своего деда.
Этот дом, как и все дома, имел окна. Через эти окна можно было увидеть то, что творилось снаружи. Однако занявшись исследованием стен и с любопытством скользя взглядом по стенам к окнам, ты незаметно оказываешься снаружи дома, а значит, то, что ты видел за окном, на улице на самом деле находится внутри. Тогда ты начинаешь скользить взглядом по наружной стене дома и неожиданно понимаешь, что опять где-то ошибся, пересек невидимую грань и оказался внутри дома, и так до бесконечности. Он создал свой счастливый мир.

Его последним шедевром было строительство Бельведера. На бумаге, конечно. Но шикарного. Это была метафора его взаимоотношений с собственной женой и прощальный привет Брейгелю-старшему. Он нарисовал дом, большой и хороший, который могут позволить себе нувориши.
На первом этаже этого заповедника он поселил мужа, на втором — его жену. С первого на второй этаж ведет лестница. На первом этаже она находится внутри дома. Однако если смотреть из окна второго этажа — она снаружи. Как такое может быть? В таком доме муж и жена никогда не могут попасть друг к другу. Пространство перед домом представляет собой шахматную клетку. Это игра очевидного и невероятного. И то и другое находятся в пределах разума. В подвале дома томится человек, который знает разгадку, как мужу пробраться в спальню жены, но он не может поделиться своим знанием ни с кем. Дверь его темницы не заперта, но выйти из нее можно только в никуда. Иными словами, его знанием нельзя воспользоваться. И, наконец, есть четвертый обитатель этого дома — юноша, который живет во дворе, напоминающем шахматную клетку. Изо дня в день он задумчиво разглядывает непостижимый предмет — куб, у которого задняя и передняя стенки видны одновременно.

Все, что он рисовал в последнее время, становилось аллегорией его личной жизни. Точно так же, как в Бельведере муж и жена не могут жить вместе, точно так же его законопослушная Джетта сбежала от него в 1968 году и вернулась в родную Швейцарию, которая снилась ей по ночам, в которой она хотела умереть.
Эшер остался в Нидерландах и погрузился в работу. Он сочиняет мозаику из фигур, уходящих в бесконечность, пока их не съест мгла безразличия.

Он умер через четыре года (27 марта 1972 года), от опухоли, которая съела его мозг. Ему было семьдесят три года. Наверное, он предчувствовал близкий конец и хотел вернуться туда, куда ему уже не было дороги, — на родину, в детство, к тем нищим и убогим Брейгеля, с которым всю жизнь соревновался и таланта которого хотел достичь. Ему не удалось нарисовать все, что он задумал, но он пережил лет на тридцать своего кумира, добившись в конце концов славы и денег.

Дмитрий Минченок, «Огонек»